Я тут решила проверить, смогу ли я писать стихи после такого длительного перерыва. Оказывается, могу. Правда читаю старые и не могу поверить, что это я написала: столько во мне было слов и смыслов. Сейчас столько нет. Мне казалось, что чем старше ты становишься, тем больше сущностей и идей в тебе прорастает. Это так, только вот говорить о них уже не хочется, или хочется, но как-то иначе. Недавно читала пост одной девушки с когда-то хорошими стихами, где она говорила, почему больше не пишет. «Все на самом деле очень просто. Поэзия – это рецепт по борьбе с Вселенной. Со злобой, грустью, недоброжелательством, тоской, расставаниями, смертями. Но главным образом, с нелюбовью. Только строчками как ватой можно заткнуть в себе рваную рану, которая остается после каждого соприкосновения со Вселенной, которая не перестает кровоточить. Поэтому мы и пишем. Кто – мы? Все мы. Кто-то становится Федерико Гарсией Лоркой, а кто-то – Полозковой. Самые удачливые умудряются исчезнуть, ворошить иногда старые страницы, улыбаться той самой болезненной улыбкой, которая в таких случаях появляется и хорошо знакома каждому. Мне больше не нужно рвать джинсы на заднице и доказывать, что у меня по-фраевски весь мир болит - посмотрите же, как я красиво пишу о том, что он у меня болит, братцы. Потому что он у меня больше не болит. » И вроде хочется огорчиться и драматично воскликнуть «Но как же так?», а не выходит. Потому что всё так, как должно быть.
Какой породы был твой молчаливый зверь?
Уже не вспомнить имени его и масти.
В его шероховатом естестве
таилась тьма.
И из клыкастой грязной пасти,
сочилась боль и белых лилий цвет.
Он был безумен, зол, но так любим тобою.
В твои года быть в одиночестве — не чин,
не принято носить тугие шрамы.
Ты выдумаешь тысячи причин
не называть его.
И ни в одной из них не будет правды,
Лишь мокрый след, песок, седые камни
и первые рассветные лучи.
Пока летели дни, ты был один,
покорный лишь тебе известной силе.
С охапкой бледных высохших гвоздик,
изломанных в пути,
ты сотни раз ходил к его могиле.
И сотни раз её не находил.
В твоей обители отныне тишь и свет,
и по ночам не слышно слёз и стонов.
Не видно чёрных брызг в сухой траве.
И только ночью, неопознанным фантомом
в опухшей голове
ты будто слышишь топот грузных лап.
Он вёл тебя с собой сквозь тысячи изломов,
ты чуял его след, когда вокруг сгущалась мгла.
Он столько раз дурачил смерть и возвращался к дому...
И столько лет она его ждала.
Уже не вспомнить имени его и масти.
В его шероховатом естестве
таилась тьма.
И из клыкастой грязной пасти,
сочилась боль и белых лилий цвет.
Он был безумен, зол, но так любим тобою.
В твои года быть в одиночестве — не чин,
не принято носить тугие шрамы.
Ты выдумаешь тысячи причин
не называть его.
И ни в одной из них не будет правды,
Лишь мокрый след, песок, седые камни
и первые рассветные лучи.
Пока летели дни, ты был один,
покорный лишь тебе известной силе.
С охапкой бледных высохших гвоздик,
изломанных в пути,
ты сотни раз ходил к его могиле.
И сотни раз её не находил.
В твоей обители отныне тишь и свет,
и по ночам не слышно слёз и стонов.
Не видно чёрных брызг в сухой траве.
И только ночью, неопознанным фантомом
в опухшей голове
ты будто слышишь топот грузных лап.
Он вёл тебя с собой сквозь тысячи изломов,
ты чуял его след, когда вокруг сгущалась мгла.
Он столько раз дурачил смерть и возвращался к дому...
И столько лет она его ждала.